ULALUME

ULALUME[81]

Небеса были хмуро бесстрастны,
листья дрогли на ветке сухой,
листья вяли на ветке сухой,
в октябре октябрем безучастным
эта ночь залегла надо мной…
Это было в Уире ненастном,
в заколдованной чаще лесной,
где белеют в просвете неясном
воды Обера мертвой волной.


Там шел я аллеей Титана
в кипарисах с душою вдвоем,
я с моею Психеей вдвоем.
А в груди словно пламя вулкана
разливалось сернистым огнем,
словно лава катилась ручьем,
как в странах снегов и тумана,
где солнце не греет лучом,
где Янек во льдах океана
застыл, не согретый лучом.


Мы шли в разговоре бесстрастном,
думы о прошлом одна за другой
увядали, как листья на ветке сухой.
Нам был чужд в октябре безучастном
холод ночи, дышавшей зимой,
этой ночи ночей над землей.
Были чужды в Уире ненастном
чары мрачные чащи лесной
и Обер, в просвете неясном
мелькавший мертвою волной.


И вот уж ночь побледнела,
намекнула на утро звезда,
наутро, наутро склонилась звезда,
вдали полоса забелела:
забелела рассветом, — тогда
роговидный, бледнея, несмело
полумесяц взошел, как всегда,
полумесяц Астарты несмело
двуалмазный поднялся тогда.


Я сказал: он нежнее Дианы,
он плывет в волнах вечной тоски,
упивается вздохом тоски, —
он увидел слезой неустанной
орошенную бледность щеки
и вышел, как вестник желанный,
и шепчет: «Те дни далеки,
в могиле не знают тоски».
За созвездием Льва он, желанный,
возвещает забвенье тоски.


Но, закрывшись в смущеньи рукою,
Психея вскричала: «Страшна
мне звезда, что несменно бледна…
Не медли, не медли! Со мною
улетим, улетим… Я должна!»
И, рыдая, в пыли за собою
перья крыльев влачила она,
так плачевно влачила она!


Я воскликнул: «К чему колебанье?
Мы пойдем в этот трепетный свет,
мы вдохнем этот трепетный свет, —
в сибиллическом блеске сиянья
возрожденной надежды привет…
Мы смело доверим сиянью,
что сквозь тьму нас выводит на свет,
что сквозь тьму шлет далекий привет».


Утешал я Психею, лаская,
отгонял рой сомнений и дум,
побеждал рой сомнений и дум,
и шли мы, аллею кончая, —
вдруг пред нами — печален, угрюм,
склеп могильный… Исполненный дум,
я спросил: «Скажи, дорогая,
что за надпись смущает мой ум?»
И услышал в ответ: «Ulalume! —
Вот гробница твоей Ulalume…»


Сердце стало хмуро, бесстрастно,
как лист истомленный, сухой,
как лист пожелтевший, сухой…
«Это точно Октябрь безучастный! —
я вскричал, — здесь минувшей зимой
проходил я аллеей глухой,
проносил бремя скорби глухой…
Что за демон коварный и властный
управляет моею стопой
в эту ночь из ночей над землей?
Я узнал тебя, Уир ненастный,
я узнал тебя, Обер лесной,
как обитель волшебницы властной,
заслоненный болотною мглой!»