ИУДЕЙСКОЕ КЛАДБИЩЕ
ИУДЕЙСКОЕ КЛАДБИЩЕ
Веселый озноб побежал к напряженным
канатам причальным,
и калитку толкнул иудей, с тем застенчивым
трепетом зябким, которым дышит изнанка
серебряного латука.
Крещеные спали, как дети,
и вода ворковала голубкой,
и доска маячила цаплей,
и свинец превратился в колибри,
и живые, еще не усопшие узы огня
наслаждались вечерними сальто
могильной цикады.
Крещеные плыли, как дети, а толпились
у стен иудеи -
в единственном сердце голубки
всем хотелось укрыться скорее.
Крещеные дочери пели, а иудейки смотрели,
на желтую смерть смотрели
единственным глазом фазаньим,
ужасающе остекленелым от вселенской
тоски пейзажей.
Хирурги бросают на никель резиновые перчатки,
как только в ногах почувствуют
вздрогнувшие покойники
ужас иного света, света луны погребенной.
В бездонный покой госпитальный
ползут нерушимые боли,
и покойники молча уходят,
сбросив будничной крови лохмотья.
Леденящая готика инея,
пение скрипок и стоны, лопнувшее терпение
крохотного растения, -
все то, чья печаль осенняя омывает последние
склоны,
гасло в угольной тьме цилиндров, шляп,
наполненных тьмой монотонной.
Одиночество синих травинок,
на росу нагоняющих ужас,
и ведущие к жесткому ветру белоснежные
мраморы арок
потрясали своим безмолвием, тишиной,
многократно разбитой
сонным топотом мертвых людей.
Калитку толкнул иудей,
он был иудеем и не был причалом,
а к нему приплывали снежные лодки
и плавно взбирались по лесенкам сердца:
снежные лодки, вестники мести
для водяного, который их топит,
снежные лодки, могильные лодки,
кто увидит - потом ничего не увидит.
Крешеные спали, как дети,
а иудей смирно занял свои носилки.
Три тысячи иудеев в кошмаре своих лабиринтов
плакали безутешно,
потому что они пытались разделить
на всех иудеев половину голубки,
и у кого-то было колесико часовое,
еще у кого-то - туфелька с говорящими червяками,
еще у кого-то - лирика, скрипка,
дожди вечерние,
еще у кого-то - один коготок
соловьенка живого,
а половина голубки стонала,
кровь проливая и сознавая,
что кровь - не ее, а чужая.
Веселый озноб танцевал на сырых куполах
дребезжащих,
и мрамор луны отражал равнодушно
пепел фамилий и смятые ленты.
И те приходили, кто ест, прячась от нас
за колоннами,
и ослы с белозубыми мордами,
и костоправы искусные.
В море зеленых подсолнухов
так жалобно плакало кладбище
и было единым ропотом, и было единым стоном
всех тряпичных губ и картонных.
И крещеные спали, словно дети,
когда, смежая веки безусловно навеки,
молча вскрыл свои собственные вены
иудей, услышав первые стоны.
Веселый озноб побежал к напряженным
канатам причальным,
и калитку толкнул иудей, с тем застенчивым
трепетом зябким, которым дышит изнанка
серебряного латука.
Крещеные спали, как дети,
и вода ворковала голубкой,
и доска маячила цаплей,
и свинец превратился в колибри,
и живые, еще не усопшие узы огня
наслаждались вечерними сальто
могильной цикады.
Крещеные плыли, как дети, а толпились
у стен иудеи -
в единственном сердце голубки
всем хотелось укрыться скорее.
Крещеные дочери пели, а иудейки смотрели,
на желтую смерть смотрели
единственным глазом фазаньим,
ужасающе остекленелым от вселенской
тоски пейзажей.
Хирурги бросают на никель резиновые перчатки,
как только в ногах почувствуют
вздрогнувшие покойники
ужас иного света, света луны погребенной.
В бездонный покой госпитальный
ползут нерушимые боли,
и покойники молча уходят,
сбросив будничной крови лохмотья.
Леденящая готика инея,
пение скрипок и стоны, лопнувшее терпение
крохотного растения, -
все то, чья печаль осенняя омывает последние
склоны,
гасло в угольной тьме цилиндров, шляп,
наполненных тьмой монотонной.
Одиночество синих травинок,
на росу нагоняющих ужас,
и ведущие к жесткому ветру белоснежные
мраморы арок
потрясали своим безмолвием, тишиной,
многократно разбитой
сонным топотом мертвых людей.
Калитку толкнул иудей,
он был иудеем и не был причалом,
а к нему приплывали снежные лодки
и плавно взбирались по лесенкам сердца:
снежные лодки, вестники мести
для водяного, который их топит,
снежные лодки, могильные лодки,
кто увидит - потом ничего не увидит.
Крешеные спали, как дети,
а иудей смирно занял свои носилки.
Три тысячи иудеев в кошмаре своих лабиринтов
плакали безутешно,
потому что они пытались разделить
на всех иудеев половину голубки,
и у кого-то было колесико часовое,
еще у кого-то - туфелька с говорящими червяками,
еще у кого-то - лирика, скрипка,
дожди вечерние,
еще у кого-то - один коготок
соловьенка живого,
а половина голубки стонала,
кровь проливая и сознавая,
что кровь - не ее, а чужая.
Веселый озноб танцевал на сырых куполах
дребезжащих,
и мрамор луны отражал равнодушно
пепел фамилий и смятые ленты.
И те приходили, кто ест, прячась от нас
за колоннами,
и ослы с белозубыми мордами,
и костоправы искусные.
В море зеленых подсолнухов
так жалобно плакало кладбище
и было единым ропотом, и было единым стоном
всех тряпичных губ и картонных.
И крещеные спали, словно дети,
когда, смежая веки безусловно навеки,
молча вскрыл свои собственные вены
иудей, услышав первые стоны.
